опубликовано: 19 июля 2025
Неконвенциональная святая, парижская новомученица — мать Мария Скобцова
20 июля — День памяти Парижских новомучеников — матери Марии Скобцовой и ее сподвижников: отца Дмитрия Клепинина, Ильи Фондаминского и Юрия Скобцова, сына матери Марии.
На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят.
М. Мария Скобцова, «Мистика человекообщения»
В начале 1924 года Елизавета Скобцова вместе с матерью Софьей Пиленко, мужем Даниилом и детьми Гаяной, Юрой и Настей путем многих российских изгнанников — Новороссийск–Тифлис–Константинополь–Белград — приехала в Париж. Позади оставались «дикие ветры равнин», ненавистный Петербург, где «... мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в чем-то до наглости откровенны, в области духа циничны и нецеломудренны, в области жизни вялы и бездейственны...», встреча с Александром Блоком и недолгий брак с Дмитрием Кузьминым-Караваевым, гражданская война, Анапа, где член эсеровской партии Елизавета Кузьмина-Караваева в бытность городским головой урезонивала черноморских матросов, а потом ее чуть было не расстреляла деникинская контрразведка, если бы не заступился казачий политический деятель Даниил Скобцов, который станет ее мужем. В настоящем и всегда, сколько она себя помнит — ощущение неутолимой, ищущей утешения боли мира: «И нет достаточной жалости, чтобы обнять эту скорбь...».
Скобцовы поселились в предместье Парижа Вильпре, потом перебрались в Медон. Елизавета зарабатывает вышивкой и шитьем, расписывает шарфы, делает кукол, пишет статьи для русских эмигрантских изданий, Даниил репетиторствует, вскоре получает лицензию таксиста, жизнь вроде бы налаживается, но в начале 1926 года заболевает менингитом четырехлетняя Настя. В Пастеровском институте ее лечили лучшие врачи. Спасти не смогли, 7 марта 1926 года Настя умирает. В этот день Елизавета Скобцова записывает в дневнике:
Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути, не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать и понять и принять смерть. И чтобы, оправдывая и принимая, ...вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как ни думай, — большего не создашь, чем три слова: ”любите друг друга”, только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освящена, а иначе мерзость и тяжесть.
Хоронить младшую дочь ей придется еще раз, когда в 1931 году могилу перенесли в другую часть кладбища. «И вот, когда я шла за гробом по кладбищу, — рассказывала она своей подруге Татьяне Манухиной, —в эти минуты со мной это и произошло — мне открылось другое, какое-то особое, широкое-широкое, всеобъемлющее материнство… Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидела перед собою новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите».
Смысл этого материнства мать Мария определит в статье «О подражании Богоматери» (1939): «И тут самое главное — почувствовать, что такое Голгофа Сына для Матери. Он терпит вольные крестные страдания — Она невольно со-страдает Ему. Он несет грехи мира — Она со-трудничает Ему. Она со-участвует, Она со-чувствует, со-переживает, Его плоть распинается — Она со-распинается». Когда весь мир — Голгофа, на которой в невинных распинается Христос, дело матери — «со-участвовать, со-чувствовать, со-страдать каждой человеческой душе».
Таким «всеобъемлющим материнством» для нее становится монашество. 16 марта 1932 года в храме Сергиевского подворья Елизавета Скобцова принимает постриг с именем Мария, в честь Марии Египетской.
В рубаху белую одета…
О, внутренний мой человек.
Сейчас еще — Елизавета,
А завтра буду — имярек.
Друзья, в том числе, Бердяев, отнеслись к этому шагу скептически: они были уверены, что традиционной монашеской жизни она не выдержит. Однако мать Мария представляла монашество иначе. «Я хочу создать новую форму монашества — в миру, новый тип общежития, полу-монастырь, полу-братство, — делится она со своим другом, историком литературы Константином Мочульским. — Мы, выброшенные в эмиграцию, висим в пустоте. Но зато наша Церковь никогда так не была свободна. Такая свобода, что голова кружится. Наша миссия показать, что свободная Церковь может творить чудеса».
После пострига она продолжает читать лекции от Русского студенческого христианского общества, участвует в создании богословских курсов и объединения «Православное дело», много пишет, навещает во французской провинции русских рабочих. После одной из таких поездок рассказывает Мочульскому: «Была в кантине, видела трех “пропащих” — окончательно спившихся. Люблю я этих несчастных зверюг, ревела вместе с ними. Они меня спрашивают хриплым голосом: “Мать, а когда мы пить перестанем?”... У меня отношение ко всем им такое: спеленать и убаюкать — материнское. … Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше». «Православный быт», который изо всех сил пытаются воссоздавать и хранить в традиционных монастырях, ее удручает: «Никто не чувствует, что мир горит, нет тревоги за судьбы мира. Жизнь размерена, сопровождается трогательным личным благочестием».
В 1937 году, в полемике с сестрами, стремившимися восстановить благочестивое и благообразное монашество, живущее как будто вне истории, она пишет: «Пустите за ваши стены беспризорных воришек, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь, опустошитесь... примите нестяжание во всей его опустошающей суровости, сожгите всякий уют, даже монастырский, сожгите ваше сердце так, чтобы оно отказалось от уюта...». Метафорой нового монашества, как, впрочем, и всей христианской жизни, для нее становится «внехрамовая литургия», совершающаяся «в храме мира, украшенного живыми иконами Божиими, служение общее, всечеловеческое жертвоприношение любви».
В 1932 году в особняке на улице Вилла де Сакс открывается ее первое общежитие для русских беженцев. Но довольно скоро оказывается, что оно не вмещает всех нуждающихся, и в 1934 году мать Мария находит более просторный дом на улице Лурмель, 77 в парижском 15-м округе, где жили небогатые русские эмигранты. «На Сакс я не могу развернуться, — объясняла она Мочульскому. — Я кормлю теперь 25 голодающих, там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берет меня за шиворот и заставляет делать то, что Он хочет. Так и теперь с этим домом. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь». В ее трактовку монашества входит еще одна метафора — гостеприимство распахнутой двери: «Гость вошел, за ним широкий ветер». В религиозно-философских встречах на Лурмель, 77 на равных участвовали Николай Бердяев, о. Сергей Булгаков, Илья Фондаминский, известные историки, литераторы — и жильцы дома, которых мать Мария спасала от бесприютности, безумия и бессмысленности. Здесь не только давали пищу и кров, но возвращали достоинство.
Монахини и первый настоятель лурмельской церкви архимандрит Киприан Керн, которые поначалу жили в том же доме, происходящего не понимали. Керн говорил, что м. Мария надевает монашескую рясу исключительно, чтобы пройти в префектуру, злился, когда вместо уставных молитв она отправлялась с огромным мешком на Сенной рынок за дешевой или даровой едой, негодовал на скоромное в постные дни, а мать Мария объясняла, что для бедных лурмельские обеды — это единственная возможность сытно поесть. «Меня мучает, что даже среди самых близких чувствуется стена в основном», — записывает она в дневнике. В свободные минуты она уходит в свою комнату под лестницей и работает над статьей «Мистика человекообщения» о том, что все высокие религиозные устремления лукавы, если не соединяются с «конкретной, практической» любовью к человеку, пишет о Церкви и трудной эмигрантской свободе: «...мы должны понять провиденциальный смысл данной нам свободы. Мы должны принять ее как тяжелый дар и не только внешне отнестись к ней, но дать ей проникнуть до самых недр нашего духа, в ее свете пересмотреть и проверить все свои обычные и привычные взгляды и устои. Если мы свободны от влияния государства и власти, то достаточно ли мы освобождены от нами самими создаваемого канона убеждений, обычаев и правил?».
В июне 1940 года нацистские войска оккупировали Францию. Матери Марии предлагают уехать из Парижа. Она отказывается: «Что мне здесь угрожает? Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный лагерь». 7 июня 1941 года всем парижским евреям было велено нашить на одежду желтые звезды. Мать Мария, на любое событие отвечавшая трояко — богословски, поэтически, практически — пишет в этот день стихотворение:
Два треугольника — звезда,
Щит праотца — царя Давида,
Избрание, а не обида,
Великий дар, а не беда...
Ее богословский ответ — «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос... Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звезды. Теперь наступило время исповедничества». Она тут же бросается спасать евреев — дает им приют в лурмельском доме, вместе с отцом Дмитрием Клепининым, сменившим на Лурмеле арх. Керна, снабжает свидетельствами о крещении. В июле 1942 года, когда по всему Парижу прошла облава на евреев и несколько тысяч человек, прежде чем отправить их на смерть, согнали на Зимний велодром, мать Мария вывозила оттуда детей в мусорных баках. А когда ее спрашивали, что скажет немцам, если придут к ней искать евреев, она говорила, что ответит, мол, евреи есть, и покажет на иконы Христа и Богоматери.
В феврале 1943 года, по доносу, на Лурмеле, 77 начинаются аресты. Мать Марию и о. Дмитрия забирают в гестапо 10 февраля. Всех арестованных отправляют в тюрьму, в форт Роменвиль. Оттуда мать Мария передает на Лурмель написанную по-французски записку: «Мы все четверо вместе.... Гуляем два раза в день, отдыхаем, у нас много свободного времени. Вы несчастнее нас. Надеюсь, что это ненадолго». 26 апреля ее переводят в пересыльный лагерь Компьень, оттуда, на следующий день, — в Германию, в Равенсбрюк. По сохранившимся свидетельствам, в лагере мать Мария делала все, чтобы поддержать соузниц, помогала, как могла, женщинам-военнопленным — и вышивала, меняя еду на нитки. Ее последняя незавершенная вышивка — Богородица с распятым Младенцем. Весной 1945 года мать Мария уже с трудом могла ходить, ее отправили в «Югендлагерь», откуда никто не возвращался. О ее кончине рассказывают по-разному. По одной из версий, она была уже настолько слаба, что ее не удалось спрятать во время очередной селекции. По другой, более известной, она 31 марта 1945 года добровольно пошла в газовую камеру вместо соузницы.
«Я как-то сказала ей, — вспоминала уцелевшая в Равенсбрюке Софья Носович, — что... сама мысль закоченела и остановилась». «Нет, нет, ― воскликнула матушка, ― только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условий».
Святой приходит как «противоядие», как ответ на вопросы своего времени и вызов ему.